sudenko | Госуслуги

"...Поставленный выше и занимающий сейчас многих вопрос о том, являются ли прямым заказчиком нападения на Кашина государственные или частные структуры, некоторым образом, не имеет смысла. Просто потому, что смысл терминов «государственный» и «частный» в текущей российской ситуации вообще чрезвычайно размыт: это относится не только к насилию, но и к сугубо экономическим реалиям. Государственным или частным является «Газпром»? А «Роснефть»? А «Лукойл»? Процесс, который мы наблюдали в течение путинского десятилетия — и продолжаем наблюдать по сей день, — состоит в обмене административных активов, осознаваемых властью как избыточные или просто не слишком ценные, на лояльность (материальные активы в России как правило являются производными от административных). В число этих избыточных с точки зрения властного центра активов попала и монополия на насилие.

Нельзя сказать, что этот процесс характерен только для нынешнего режима. Он происходил в том или ином виде в 1990-е — ему обязаны своим возникновением корпорации, которые мы называем Татарстаном, Башкортостаном, Москвой и Калмыкией. Он имел место, видимо, и в советские времена — достаточно поинтересоваться тогдашним устройством, к примеру, Узбекской ССР. Однако только в последнее десятилетие этот процесс приобрел действительно системный характер — несмотря на то, что «байства» в Москве и других регионах были недавно более или менее показательно ликвидированы. Изменились только принципы образования корпораций, на смену региональным пришли другие, в том числе сословные, — но не суть происходящего. Центр отдает новым корпорациям — МВД, ФСБ, РЖД, «Газпрому», «Нашим» (или напрямую футбольным фанатам), мэрии Химок, или, как показывает условный приговор Егору Бычкову, даже Фонду «Город без наркотиков» — право осуществлять насилие в обмен на лояльность или в обмен на помощь в обеспечении такой лояльности со стороны других корпораций или граждан.

Результатом этого процесса оказывается то, что властный центр приобретает все более символическое, хрупкое значение. По сути, он остается властным центром до тех пор, пока акторы, которым было делегировано право на насилие, согласны считать его таковым — или до тех пор, пока он худо-бедно справляется с арбитражем. С другой стороны, количество насилия постоянно растет, поскольку процесс передачи полномочий довольно быстро принимает неуправляемый характер, — что мы, собственно, сегодня и наблюдаем. С третьей — соответствующий запрос со стороны общества также интенсифицируется. Это естественно в ситуации возрастания опасности, с которой социум сталкивается на повседневном уровне: даже если общее количество насилия не растет (как это померить?), количество разного рода транзакций с применением насилия или угрозы насилия увеличивается. При этом находиться они могут в диапазоне от визита на дом медсестры, угрожающей забрать в приют ребенка, если вы откажетесь от прививок, до встречи с гопником или милиционером на улице.

Все это, оказываясь постоянным фоном жизни, лишает людей ощущения безопасности, порождает восприятие структур, маркируемых как «государственные» или «властные», в качестве «Чужого» — не потому, что насилие обязательно исходит от них, но потому, что уже не совсем понятно, в каких отношениях находятся гопник в подъезде с милиционером на улице. Первый отнимает телефон и бьет сразу, а второй сначала проверяет документы — велика ли разница? Правительство же, пытаясь канализировать запрос на насилие посредством пропаганды, только усугубляет дело: можно врать все время некоторым людям и всем людям — некоторое время, но нельзя врать всем постоянно. Общество оказывается поставленным в ситуацию не просто перманентной и неопределенной, но и тотальной угрозы: опасность исходит и от милиционеров, и от бандитов, и от прокуратуры, и от рейдеров (непосредственный опыт), и от «наркоманов», и от «педофилов», и от «западных разведок», и от «Саакашвили», и от «экстремистов» (пропаганда), и один бог знает от кого еще. Насилия можно ждать отовсюду, все опасны, кроме членов семьи или людей, входящих в самый близкий круг социальных контактов. В пределе, когда «нервы не выдерживают», реакция на такое положение вещей дает войну всех против всех. Эта же ситуация неопределенности и ощущения эскалации насилия тесно связана с неспособностью к самоорганизации и коллективному действию. Итогом торговли насилием неизбежно оказывается, таким образом, рост производства хаоса.

Несмотря на то, что явление это, как уже было сказано выше, не новое, мне кажется, что чрезвычайно важное значение здесь имеет война на Северном Кавказе (а до того — война в Афганистане, но это совсем отдельный разговор). Написано об этом довольно много — и о том, какую роль первая чеченская кампания сыграла в размытии границ допустимого в российском обществе (я полагаю, в частности, что и всплеском криминального насилия в 1990-е мы обязаны, в значительной степени, ей), и о том, что сам генезис нынешнего режима восходит к отказу Чечне в сецессии. Важно, однако, что именно кавказская политика российского государства в ультимативном виде выражает принцип «санкционирование насилия в обмен на лояльность». И это, конечно, именно то, что называется in my beginning is my end. Здесь лежат корни легитимности нынешнего режима — и здесь же лежит, по всей видимости, его конец: эта торговля не может продолжаться бесконечно. Право на насилие — конечный ресурс..."...
Станислав Львовский
http://www.inliberty.ru/blog/slvovsky/2735/