
Прочёл недавно у Игоря Растеряева: «Может быть, чувство томящего милого воспоминания и есть любовь к родине?».
Часть моего раннего детства до семи лет прошла в Алма-Ате, у бабушки с дедушкой, на вечном фоне близких и недостижимых белых вершин Алатау, рассыпчатых яблок апорт величиной с мою детскую голову и восточных-превосточных арыков – бросишь веточку или былинку, и начинается великое путешествие, полное препятствий и опасностей, радости новых мест и мечты о далёком море, куда обязательно впадают все на свете арыки.
А ещё был Ленинград, мама, папа, школьная любовь, сломанная нога, Алексеевский равелин в Петропавловке вместо прогулянных уроков, пушечный выстрел в полдень. И странная, ни на чём не основанная гордость: вот эта Нева, Зимний Дворец, эта крепость – мои, наши, достояние большой семьи Кузнецовых-Байдал.
В детстве был дядя Гера. Геракл Байдал, настоящий русский грек. Он когда-то записывался в отряд космонавтов, но не прошёл и стал проектировать ракеты. В конце школы меня присылали к нему в Москву – ходить по музеям и набираться самостоятельности. И я полюбил этот странный город. И потом, уже взрослым, приехав сюда со второй женой в 97-м, я почему-то был уверен, что живу теперь в той же Москве, в Москве моего детства, в Москве очередей в Третьяковку, Олимпиады-80 и Политехнического музея. И поэтому часто удивлялся, выходя на улицу. Со всеми друзьями из Владивостока, Караганды, Киева, Тюмени, Львова, Ижевска, Донецка, Новосибирска и Москвы я познакомился в Москве.
А ещё в детстве был дядя Саша-подводник. Он служил под Хабаровском, и всё приглашал нас к себе в гости. Но Хабаровск – это слишком далеко, и поэтому он приезжал в гости сам.
У меня до сих пор есть небезосновательное подозрение, что Америки нет. Ни южной, ни северной. Это просто такая большая сказка, то красивая, то страшная. И когда я звоню друзьям в Нью-Йорк или в Портленд, они говорят со мной с соседней улицы, просто из немного другого измерения. В это проще поверить. Вот Алма-Ата есть, да, я ведь там был. И Лондон есть. Я здесь живу уже седьмой год. И когда мне плохо, я вспоминаю, как у меня здесь родился сын, я вспоминаю места и времена, когда мне было здесь хорошо. И наполняюсь томящими милыми воспоминаниями.
Так что, моя родина – СССР, получается? Или много разных маленьких родин? Кого я буду защищать с гранатой в руках, если завтра война? От кого? А если нападут казахи или англосаксы, что делать?
А ещё я читаю разные православные философские книги. Одни говорят, что все люди – братья, а другие, что надо свято хранить русскую православную сущность и не допускать в неё чуждого, как бы ни хотелось.
Но я и так, вроде, ни космополит, ни шовинист. Но сижу вот тут и частенько завидую и тем и другим. У них в жизни всё проще. У них руки развязаны для действия.
И всё-таки, похоже, моя родина – не СССР, а чувство томящего милого воспоминания. И поэтому родину потерять невозможно. Точнее, можно, но только вместе с памятью и чувствами.
Главным правилом было – не помогать веточке в арыке. Застряла, так застряла. Особенно трудно им было жарким летом – вода извивалась жалким тоненьким ручейком. Но самые удачливые иногда прорывались и уплывали к морю. Я искренне желал им счастья.